The Sea
В кварталах дальних и печальных,
что утром серы и пусты,
где выглядят смешно и жалко
сирень и прочие цветы,
есть дом шестнадцатиэтажный,
у дома тополь или клён
стоит, ненужный и усталый,
в пустое небо устремлён,
стоит под тополем скамейка,
и, лбом уткнувшийся в ладонь,
на ней уснул и видит море
писатель Дима Рябоконь.
Он развязал и выпил водки,
он на хер из дому ушёл,
он захотел уехать к морю,
но до вокзала не дошёл.
Он захотел уехать к морю,
оно — страдания предел.
Проматерился, проревелся
и на скамейке захрапел.
Но море сине-голубое,
оно само к нему пришло
и, утреннее и родное,
заулыбалося светло.
И Дима тоже улыбался.
И, хоть недвижимый лежал,
худой, и лысый, и беззубый,
он прямо к морю побежал.
Бежит и видит человека
на золотом на берегу.
А это я никак до моря
доехать тоже не могу —
уснул, качаясь на качели,
вокруг какие-то кусты в
кварталах дальних и печальных,
что утром серы и пусты.
что утром серы и пусты,
где выглядят смешно и жалко
сирень и прочие цветы,
есть дом шестнадцатиэтажный,
у дома тополь или клён
стоит, ненужный и усталый,
в пустое небо устремлён,
стоит под тополем скамейка,
и, лбом уткнувшийся в ладонь,
на ней уснул и видит море
писатель Дима Рябоконь.
Он развязал и выпил водки,
он на хер из дому ушёл,
он захотел уехать к морю,
но до вокзала не дошёл.
Он захотел уехать к морю,
оно — страдания предел.
Проматерился, проревелся
и на скамейке захрапел.
Но море сине-голубое,
оно само к нему пришло
и, утреннее и родное,
заулыбалося светло.
И Дима тоже улыбался.
И, хоть недвижимый лежал,
худой, и лысый, и беззубый,
он прямо к морю побежал.
Бежит и видит человека
на золотом на берегу.
А это я никак до моря
доехать тоже не могу —
уснул, качаясь на качели,
вокруг какие-то кусты в
кварталах дальних и печальных,
что утром серы и пусты.
In a remote and cheerless expanse of city blocks,
where mornings are gray and desolate,
and flowers like lilacs
look pathetic and ridiculous,
there is a six-story house.
Next to it a poplar or an oak,
useless and exhausted,
stretches towards the empty sky.
Under the poplar, on a bench,
his forehead buried in his palm,
a writer, Dima Riabokon, asleep,
beholds the sea.
He fell off the wagon, he took a swig of vodka;
screw it, he’s left home.
He wanted to go to the sea,
but he didn’t even make it to the station.
He wanted to go to the sea:
it marks the end of all suffering.
He cursed, he howled, and then,
stretched out on the bench, he began to snore.
But the sea,
so blue and so familiar,
came to him itself and smiled,
flush with morning light.
And Dima also smiled.
And although he lay quite motionless,
skinny, bald, and missing teeth,
he ran to meet the sea.
He runs and sees a person standing
on the golden shore.
That’s me:
I also cannot reach the sea.
I fell asleep, rocking on a swing,
with shrubbery all around.
In a remote and cheerless expanse of city blocks, where mornings are gray and desolate.
translated by Emily Johnson
where mornings are gray and desolate,
and flowers like lilacs
look pathetic and ridiculous,
there is a six-story house.
Next to it a poplar or an oak,
useless and exhausted,
stretches towards the empty sky.
Under the poplar, on a bench,
his forehead buried in his palm,
a writer, Dima Riabokon, asleep,
beholds the sea.
He fell off the wagon, he took a swig of vodka;
screw it, he’s left home.
He wanted to go to the sea,
but he didn’t even make it to the station.
He wanted to go to the sea:
it marks the end of all suffering.
He cursed, he howled, and then,
stretched out on the bench, he began to snore.
But the sea,
so blue and so familiar,
came to him itself and smiled,
flush with morning light.
And Dima also smiled.
And although he lay quite motionless,
skinny, bald, and missing teeth,
he ran to meet the sea.
He runs and sees a person standing
on the golden shore.
That’s me:
I also cannot reach the sea.
I fell asleep, rocking on a swing,
with shrubbery all around.
In a remote and cheerless expanse of city blocks, where mornings are gray and desolate.
translated by Emily Johnson