Так гранит покрывается наледью
,и стоят на земле холода, -
этот город, покрывийся памятью,
я покинуть хочу навсегда.
Будет теплое пиво вокзальное,
будет облако над головой,
будет музыка очень печальная -
я навеки прощаюсь с тобой.
Больше неба, тепла, человечности.
Больше черного горя, поэт.
Ни к чему разговоры о вечности,
а точнее, о том, чего нет.

Это было над Камой крылатою,
сине - черною, именно там,
где беззубую песню бесплатную
пушкинистам кричал Мандельштам.
Уркаган, разбушлатившись в тамбуре
выбивает окно кулаком
(как Григоьев, гуляющий в таборе)
и на стеклах стоит босиком.
Долго по полу кровь разливается.
Долго капает кровь с кулака.
А в отверствие небо врывается,
и лежат на башке облака.

Я родился - доселе не верится -
в лабиринте фабричных дворов
втой стране голубиной, что делится
тыщу лет на ментов и воров.
Потому уменьшительных суффиксов
не люблю, и когда постучат
и попросят с улыбкою уксуса,
я исполню желанье ребят.
Отвращенье домашние кофточки,
полки книжные, фото отца
вызывают у тех, кто, на корточки
сев, умеет сидеть до конца.

Свалка памяти, разное, разное.
Как сказал тот, кто умер уже,
безобразное - это прекрасное,
что не может вместиться в душе.
Слишком много всего не вмещается.
На вокзале стоят поезда -
ну, пора. Мальчик с мамой прощается.
Знать, забрили болезного.
«Даты пиши хоть, сынуль, мы волнуемся».
На прощанье страшнее рассвет,
чем закат. Ну, давай поцелуемся!
Больше черного горя, поэт.

How the granite is covered in ice,
and a frost lies on the ground
This town, frosted with memories,
I want to leave it for ever.
There’ll be warm station beer,
there’ll be a cloud overhead,
there’ll be melancholy music –
I’m saying farewell for good.
More than sky, warmth, humanity,
more than dark sorrow, the poet.
Pointless discussing the eternal,
or anything that simply isn’t.

On the river Kama this happened,
the blue-black Kama’s wings,
where Mandelstam screamed his toothless song
at the Pushkinites for free.
A prisoner pulls off his coat at the end of the carriage
knocks out a pane with his fist
(like Grigor’ev drunk with the gypsies)
and stands barefoot on the glass.
For a long time the blood pours across the floor.
For a long time the blood drips from his fist.
And the sky rushes in through the opening
and the clouds rest on his head.

I was born – even now can’t believe it –
in a labyrinth of factory yards
in that dove-like land, divided
between crooks and the nick a thousand years.
That’s why I hate diminutives
and when someone comes round mine
and asks with a smile for vinegar
I always comply.
Bedjackets, bookshelves,
photos of Dad –
all revolt the ones who squat on the bare earth
and know how to sit it all out.

The memory-heap: all different, different,
as the one who is dead once foretold,
what doesn’t fit in is beautiful,
what can’t find a place in the soul.
Too much of everything can’t find a place.
There are trains standing in the station
Time to go. A boy and his mum say goodbye.
They’ve enlisted her poor boy. ‘Now you write –
A letter at least or we’ll worry, my pet.’
At partings dawn is way worse
Than sunset. Give me a kiss, then!
More than dark sorrow, the poet.

translated by Sasha Dugdale