La Mer
В кварталах дальних и печальных,
что утром серы и пусты,
где выглядят смешно и жалко
сирень и прочие цветы,
есть дом шестнадцатиэтажный,
у дома тополь или клён
стоит, ненужный и усталый,
в пустое небо устремлён,
стоит под тополем скамейка,
и, лбом уткнувшийся в ладонь,
на ней уснул и видит море
писатель Дима Рябоконь.
Он развязал и выпил водки,
он на хер из дому ушёл,
он захотел уехать к морю,
но до вокзала не дошёл.
Он захотел уехать к морю,
оно — страдания предел.
Проматерился, проревелся
и на скамейке захрапел.
Но море сине-голубое,
оно само к нему пришло
и, утреннее и родное,
заулыбалося светло.
И Дима тоже улыбался.
И, хоть недвижимый лежал,
худой, и лысый, и беззубый,
он прямо к морю побежал.
Бежит и видит человека
на золотом на берегу.
А это я никак до моря
доехать тоже не могу —
уснул, качаясь на качели,
вокруг какие-то кусты в
кварталах дальних и печальных,
что утром серы и пусты.
что утром серы и пусты,
где выглядят смешно и жалко
сирень и прочие цветы,
есть дом шестнадцатиэтажный,
у дома тополь или клён
стоит, ненужный и усталый,
в пустое небо устремлён,
стоит под тополем скамейка,
и, лбом уткнувшийся в ладонь,
на ней уснул и видит море
писатель Дима Рябоконь.
Он развязал и выпил водки,
он на хер из дому ушёл,
он захотел уехать к морю,
но до вокзала не дошёл.
Он захотел уехать к морю,
оно — страдания предел.
Проматерился, проревелся
и на скамейке захрапел.
Но море сине-голубое,
оно само к нему пришло
и, утреннее и родное,
заулыбалося светло.
И Дима тоже улыбался.
И, хоть недвижимый лежал,
худой, и лысый, и беззубый,
он прямо к морю побежал.
Бежит и видит человека
на золотом на берегу.
А это я никак до моря
доехать тоже не могу —
уснул, качаясь на качели,
вокруг какие-то кусты в
кварталах дальних и печальных,
что утром серы и пусты.
Dans les quartiers tristes,
les faubourgs lointains,
dans le désert gris des matins où les lilas et toutes les fleurs ont l’air ridicule et pitoyable,
il y a un immeuble de seize étages devant lequel un peuplier ou un érable,
malgré sa lassitude,
se dresse absurdement vers le ciel amer.
Au pied de l’arbre il y a un banc sur lequel,
la tête dans les mains, à moitié endormi,
l’écrivain Dima Riabokon
voit la mer.
Il a débouché sa vodka,
il l’a bue, puis il est sorti de chez lui dare-dare, pressé d’aller voir la mer,
mais ses pas ne l’ont pas porté jusqu’à la gare.
Il voulait voir la mer —
où toute souffrance prend fin.
Il a hurlé, lancé des jurons,
s’est écroulé sur le banc, s’est assoupi enfin.
Mais la mer verte, la mer bleue,
d’elle-même a fait le chemin,
matinale et fraternelle,
avec un sourire clair.
Maigre, chauve, édenté,
Dima lui aussi a souri et sans quitter son coin,
sans troubler son somme,
il a couru vers elle à la vitesse de l’éclair.
Il court et voit sur le rivage un homme qui cherche de l’or.
Moi non plus — quel dommage —
je n’ai jamais pu aller jusqu’à la mer :
au lieu de ça, je dors.
Une balançoire me berce entre les buissons livides,
dans les quartiers tristes,
les faubourgs lointains,
dans la grisaille des matins vides.
Traduit du russe Jean-Baptiste Para
les faubourgs lointains,
dans le désert gris des matins où les lilas et toutes les fleurs ont l’air ridicule et pitoyable,
il y a un immeuble de seize étages devant lequel un peuplier ou un érable,
malgré sa lassitude,
se dresse absurdement vers le ciel amer.
Au pied de l’arbre il y a un banc sur lequel,
la tête dans les mains, à moitié endormi,
l’écrivain Dima Riabokon
voit la mer.
Il a débouché sa vodka,
il l’a bue, puis il est sorti de chez lui dare-dare, pressé d’aller voir la mer,
mais ses pas ne l’ont pas porté jusqu’à la gare.
Il voulait voir la mer —
où toute souffrance prend fin.
Il a hurlé, lancé des jurons,
s’est écroulé sur le banc, s’est assoupi enfin.
Mais la mer verte, la mer bleue,
d’elle-même a fait le chemin,
matinale et fraternelle,
avec un sourire clair.
Maigre, chauve, édenté,
Dima lui aussi a souri et sans quitter son coin,
sans troubler son somme,
il a couru vers elle à la vitesse de l’éclair.
Il court et voit sur le rivage un homme qui cherche de l’or.
Moi non plus — quel dommage —
je n’ai jamais pu aller jusqu’à la mer :
au lieu de ça, je dors.
Une balançoire me berce entre les buissons livides,
dans les quartiers tristes,
les faubourgs lointains,
dans la grisaille des matins vides.
Traduit du russe Jean-Baptiste Para